обращая маятник вспять

[ashisogi-jizou]

Пишет  Fujin!!

Маюри/Урахара

ключевое слово - "дочка"

АУ и ООС, а также бред и сюр

Небо пылало всполохами багровыми и ярко-алыми – маленьким рукотворным закатом. Для всех других сейчас была поздняя ночь. Стены уже обуглились, покрылись вязкой чёрной сажей, деревянные балки с треском падали и ломались, взметая снопы искр. Огонь вырывался из окон, из образовавшихся прорех в крыше – вместе с густым ядовитым туманом.
Этот дым невидимой отравой с привкусом серы растекался по ночному Сейретей.
Левое крыло лаборатории горело.
Маюри стоял на пригорке, задумчиво склонив голову набок, и любовался пожаром. Мальчик, умерший в девятнадцать. Жар долетал и до туда, больно жалил кожу крупными искрами.
Багровые отблески, мешаясь с тенью, безумием западали в глаза, вырисовывали каждую жесткую чёрточку и переплетение трубочек, проводков и датчиков – маской на половину лица. Усмешка у него совершенно дикая и серьёзная одновременно, и она идёт молодому лицу не больше, чем залёгшие морщины, маска проводов на лице и круглые, прикрывающие дыры планочки на месте ушей.
Урахара смотрит на него из темноты переулка и думает, что обучил чудовище.
- Что встал, капитан? Подходи, там не видно.
Голос грубый и насмешливый – и он тоже если и подходит, то только этому человеку, для только этой ночи, в нескольких метрах от ядовитого кошмара.
Урахара подходит, встаёт рядом с ним, и жар окатывает с головы до ног, дым щипет глаза и дерёт глотку.
Не то чтобы ему требовалось разрешение, чтобы подойти.
- Ну и что~о ты здесь опять натворил? – Спрашивает он весело и беззаботно.
Ему отчего-то страшно до рези в глазах.
Маюри стоит рядом, кожей чует его страх, и улыбается еще шире. Это именно то, чего не хватало пожару для полного катарсиса.
Это сильнее первой брачной ночи и первого убийства даёт по мозгам; растекается внутри горячим томным наслаждением.
- Я поджёг лабораторию, - Спокойно и честно отвечает Маюри, насмешливо глядя ему прямо в глаза и сбивая весь этот показно-беззаботный тон.
Да, я поджёг лабораторию. У меня глаза цвета плавленого золота. Я чёртов псих, искалечивший себя к совершеннолетию. Я тот, кому ты совал свои мерзкие датчики в уши. У меня голос перекатывается низкой ржавой хрипотцой. Я убил тебя этой ночью.
На это и ответить-то нечего.
Урахара чуть нервозно фыркает, переминается с ноги на ногу – он всегда неловко чувствует себя рядом с ним. Он мог бы давно перебудить весь Готей 13 и кинуться тушить пожар; он мог бы уже сейчас посадить этого психованного Маюри куда следует.
Нет, должен был.
А вместо этого он стоит рядом с ним, и вязкое тепло исходящего от него сумасшествия обжигает сильнее тепла пожара. Огонь всполохами вырывается из окон, лижет стены – дикий, слабый, злой.
Так живой Нерон жёг Рим.
И – что пугает больше всего – Урахаре тоже кажется это красивым.
Маюри щурится от наслаждения и жара. Датчики на его щеке мигают как бешеные.
Он знает – глубоко, чуть глубже маски с улыбочками и бесконечными шутками – они с капитаном совершенно одинаковы. Учёные без принципов и тормозов.
- Неужели тебе нравится?
Насмешкой и подначкой. Он всегда врал легко:
- Нет. Зачем ты это сделал?
Маюри оборачивает и насмешливо-недоуменно смотрит на него; воспитатель на ребёнка, отчего-то не желающего признавать такой простой и естественный проступок – на тысячелетнего шинигами. Он сам прожил здесь совсем немного и умер молодым.
- Я захотел.
Урахара не вздрагивает – он только давит смешок и качает головой. Он боится. Издёвкой:
- Ты псих, мальчик мой.
Тот улыбается, и на него никогда не действовали эти подначки. Потому что он не спорит. И потому что мальчик и псих здесь отнюдь не только он.
Ведь Урахара так и не позвал никого тушить пожар и сажать его за решётку или к Унохане.
А потом он вдруг резко подаётся назад и вцепляется в руку Урахаре цепкой хваткой, до боли стискивает запястье. Пожар разгорелся вовсю, искры сыпят со все стороны, жарко, как в печи. Маюри с каким-то странным удовлетворением смотрит на всполохи, дожидается особенно сильной вспышки.
И кидается прямо внутрь, в бушующее там безумие, таща Урахару за собой. Пламя ревёт, кровь надрывно стучит в висках, жар вбивается под кожу. Он не смеётся.
Огонь полыхает со всех сторон, и Урахара успевает краем глаза заметить горящие шкафы, чертежи, жидкости и газы, растекающиеся внутри. Тлеет дорогая аппаратура. Ядовитые жидкости и газы растекаются внутри, сводят с ума не меньше пожара.
Они влетают в маленькую горящую комнатку, Маюри отпускает его и на ключ закрывает дверь. Оборачивается, и датчики на лице моргают, и глаза полны золота, расплавившегося в этой печи. Лаборатория вокруг них горит.
Липкий страх внутри так похож на вспышку последнего наслаждения – острого и яркого.
Урахара всё еще улыбается – ведь его маска прикипела так же прочно, как и переплетения трубочек и проводков под кожей.
Маюри проходит мимо, еле коснувшись его плечом. Идёт к тлеющему столу и руками собирает оттуда еще целые колбы и чертежи. Ключ он уже потерял.
Они выпрыгивают через окно, рассыпая осколки стекла, и катятся вниз по сырой рыхлой земле. Она кажется прохладной и успокаивает обожженную кожу; и это так похоже на счастье. Они замирают на склоне, лежат, шумно дышат.
Маюри прижимает к себе спасённые материалы и не смеётся. Он вообще никогда не смеётся. Его спокойная злая улыбка передаёт все оттенки сумасшедшего удовлетворения и счастья – вполне.
Урахара лежит рядом, тяжело, захлёбываясь, дышит, и у них сейчас совершенно одинаковые выражения лиц. Огонь плавит маски.
Маюри кладёт между ними принесённые колбы и ворохи расчётов, приподнимается на локтях, запускает пальцы в рыхлую влажную землю, набирает полную горсть. Протягивает руку и касается небольшого ожога над его бровью. Порохом пахнет сырая земля. Ведёт рукой вниз, оставляя грязный лед земли, ногти царапают кожу. Ком ширится в горле, небо над ними горит.
Символично-то как, а.
Голос у Маюри низкий, хриплый. Он тоже чувствует это отсутствие разницы, этот страх. Руки у него перемазаны в вязкой земле.
- Ну что, капитан, сделаете меня лейтенантом?
Урахара удивлённо смотрит на него. И очень хочет пошутить.
- Что мы оттуда вытащили хоть?
Маюри переводит удивлённый взгляд на ворох колбочек, баночек и чертежей. Криво усмехается и гладит их – с чудовищной, неправильной ужасающей заботой – тоже пачкая в земле.
Урахара всё еще понимает его, и знает – в этом-то он и прогадал. Он не слишком-то любил боятся зеркал.
- А, это? Это, капитан, будет наша дочь.